Два брата - Страница 39

— Я стар, я немощен, какая от меня миру помога… Я готов постоять за мир… Милости прошу!

— Антон Федосеич! — заговорил стоявший впереди черноволосый здоровый мужик с умным, энергичным лицом. — Ты мир обижаешь… Мы все решали…

— Все, все!.. Одни мироеды в утек!

— И ежели что, все и в ответе!..

— Все, все! — опять раздались голоса.

— Друг дружку не выдавать!

— Миром… Всем миром!

— А что теперича будет?

— Известно что будет!..

— Все равно решат… Сегодня не решили, завтра решат! — послышались голоса.

Высокая красивая баба с ребенком на руках, стоявшая напротив Николая, усмехнулась едкой усмешкой и крикнула:

— А еще мужики! Рази хуже будет?

— Баба это правильно…

— Нет, братцы, Кузьма так не оставит!.. — заговорил старик. — Не сумлевайтесь…

— Все едино порешат!..

— Лучше по доброй воле…

— Раззор, одно слово!

— Еще подожди, что ответишь!

Снова толпа загудела… Слышались восклицания, что «так никак невозможно», «царь не позволит», «в законе нигде не показано!» и т.п., но тем не менее нотка отчаяния все более и более звучала в этих криках, как будто толпа чувствовала, что, во всяком случае, дело ее проиграно. Даже обещание Лаврентьева просить начальство об отсрочке, сперва было возбудившее надежду, впоследствии, под впечатлением скептических речей большинства, потеряло оживляющий смысл… Покорность судьбе начинала сменять порыв возбуждения. Точно инстинктом, народ понял, что неоткуда ждать помощи, и Николай удивился, когда через несколько времени уж шли разговоры о том, как придется теперь отвечать и т.п.

Несмотря на попытку двух-трех мужиков и высокой бабы с ребенком поддержать уверенность, что начальство «смирит Кузьку», что «царь не попустит обиды», что они, не позволивши решить себя, ничего дурного не сделали, — толпа, минуту тому назад готовая надеяться, уже не надеялась. Да и едва ли те, которые обнадеживали, сами верили тому, что говорили.

Порыв, вызванный отчаянием, проходил, сменяясь тупой покорностью. Лев, издававший стоны, обращался в подъяремного вола.

Угрюмый, стоял Лаврентьев перед народом. Что мог сказать он ему в утешение? Чем мог пособить ему?

Николай понял, что нечем, и с участием взглядывал и на эту толпу, и на «дикого человека».

— Вот что, братцы… Я сегодня же поеду в губернию насчет вашего дела, а вы выберите человек трех ходоков… Дойдем до губернатора… Но только, ребята, мое слово такое: если чего, боже храни… вы, смотри, лучше не того… смирненько штобы…

Голос Лаврентьева осекся… Он обещал и сам сомневался в успехе своих хлопот. Он рекомендовал, чтобы «смирненько»…

— Ну, а если…

И снова что-то засело в горле… Он не мог говорить.

— Спасибо тебе, Григорий Николаевич!..

— Заступник ты наш!

— На добром слове спасибо…

— Бог не оставит тебя!

«И они еще благодарят! и как благодарят! Только за слово участья, за желание помочь, за человечное отношение!» — подумал Николай, ощущая прилив необыкновенно хорошего чувства… Слезы выступили у него на глазах. Он весь как-то умилился при этой сцене. А Лаврентьев, напротив, стал еще мрачнее после этих слов и как-то резко крикнул:

— Чего галдите? Нечего галдеть-то!.. Выбирай, ребята, ходоков!..

Снова загудела толпа. Стали выбирать депутатов для подачи жалобы губернатору. Выбрали худого старика, черноволосого мужика и еще третьего, старого, степенного мужика. Все трое низко поклонились миру за честь.

— А вы, Николай Иванович, помогите-ка нам прошение смастерить, да побольше жалких слов… Губернатор любит… Видели?.. — прибавил он. — Каков бунт? Разбойники! И что я присоветую им? — прошептал он с тоской в голосе.

Он помолчал и, как бы спохватившись, прибавил:

— О брате я вам и не сказал… Он тут в правленье за Потапкой ходит…

— Как ходит?

— За лекаря! — усмехнулся Лаврентьев. — Потапку помяли, и то не все, — иначе бы Потапки и в живых не было, — а два-три молодых парня, и поделом подлецу! А Вася при нем же… Эко сердце у вашего брата… Парень золото! Пойдем в волостное, там и пишите прошение; авось что и выйдет.

Толпа медленно стала расходиться, разбившись по кучкам. Разговоры стихали. Все находились под гнетом ожидания. Бабы причитали и взвизгивали. Некоторые спохватились выносить из изб свой скарб и прятали его на задах.

— Небось Кузьма разыщет! — посмеялся кто-то над бабами.

— Эти дела Кузьма не впервой делает! — объяснил Лаврентьев, направляясь с Николаем в волостное правление. — Раз к нему мужик в лапы попал — не выпутается. Процент берет отчаянный, окромя того, делает ярыжнические договоры… Даст по времени, когда мужику деньга до зарезу нужна, рублев двадцать, а через год-другой мужик, смотришь, полета должен… А условия-то какие! Ужо я покажу вам… Избы и вся движимость в залоге, да и хлеб на корню запродан по самой низкой цене… Одна кабала! А тут как на грех два года неурожаи… Народ и вовсе обнищал!

Они подходили к волостному правлению, когда около раздался насмешливый женский голос:

— Какие вы мужики? Хуже баб, право хуже!..

Николай обернулся.

Та самая высокая молодая баба с ребенком на руках, которая на сходе обратила на себя внимание Николая, стыдила теперь трех молодых парней. Ироническая усмешка скривила ее губы. Необыкновенно строгое, красивое лицо ее дышало ненавистью и презрением.

— Мужики! Хороши мужики! — повторила она, бросая уничтожающий взгляд. — А еще хвастали, что укротите Кузьку! — заметила баба, понижая голос.

— Вы знаете эту бабу? — спросил Николай.

— Прасковью-то? Еще бы не знать… Норовистая баба… Муж ее, — прибавил Григорий Николаевич, — в Сибирь пошел из-за Кузьки… Кузька ее в полюбовницы норовил, она у него в работницах жила… Кто их знает, что у них было, — темное дело, только мужик царапнул Кузьку ножом… Засудили… Она при детях осталась… Погоди, еще она Кузьме припомнит… Эта баба не простит!..